Неточные совпадения
В течение пяти недель доктор Любомудров не мог с достаточной ясностью определить
болезнь пациента, а пациент не мог понять, физически болен он или его свалило с ног отвращение к жизни, к людям? Он не был мнительным, но иногда ему казалось, что в теле его работает острая кислота, нагревая мускулы, испаряя из них жизненную силу.
Тяжелый туман наполнял голову, хотелось глубокого сна, но мучила бессонница и тихое, злое кипение нервов. В памяти бессвязно возникали воспоминания о прожитом, знакомые лица, фразы.
Его не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то
тяжелой, иссушающей
болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
— У Гризингера описана душевная
болезнь, кажется — Grübelsucht — бесплодное мудрствование, это — когда человека мучают вопросы, почему синее — не красное, а
тяжелое — не легко, и прочее в этом духе. Так вот, мне уж кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных людей заражены этой
болезнью.
Она пряталась от него или выдумывала
болезнь, когда глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда на лице лежало
тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла принудить себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала самые горячие новости политического мира, самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового творчества в искусстве.
Бахарев сегодня был в самом хорошем расположении духа и встретил Привалова с веселым лицом. Даже
болезнь, которая привязала его на целый месяц в кабинете, казалась ему забавной, и он называл ее собачьей старостью. Привалов вздохнул свободнее, и у него тоже гора свалилась с плеч. Недавнее
тяжелое чувство разлетелось дымом, и он весело смеялся вместе с Василием Назарычем, который рассказал несколько смешных историй из своей тревожной, полной приключений жизни.
Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тут никакого нет притворства, что это страшная женская
болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о
тяжелой судьбе нашей сельской женщины,
болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после
тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки не могут.
Вера Павловна оправилась и слушала уже с тем
тяжелым интересом, с каким рассматриваешь черты милого лица, искаженные
болезнью.
Я мог быть истерзан моей собственной
болезнью и
болезнью близких, мог быть несчастен от очень
тяжелых событий жизни и в то же время испытывать подъем и радость творческой мысли.
Уговоры матери тоже не производили никакого действия, как наговоры и нашептывания разных старушек, которых подсылала Анфуса Гавриловна. Был даже выписан из скитов старец Анфим, который отчитывал Серафиму по какой-то старинной книге, но и это не помогло.
Болезнь шла своим чередом. Она растолстела, опухла и ходила по дому, как тень. На нее было страшно смотреть, особенно по утрам, когда ломало
тяжелое похмелье.
Болезнь эта прежде всего выразилась в том, что все стало временным, т. е. исчезающим и возникающим, умирающим и рождающимся; все стало пространственным и отчужденным в своих частях, тесным и далеким, требующим того же времени для охватывания полноты бытия; стало материальным, т. е.
тяжелым, подчиненным необходимости; все стало ограниченным и относительным; третье стало исключаться, ничто уже не может быть разом А и не-А, бытие стало бессмысленно логичным.
Отвлеченный рационализм в самой постановке проблемы знания породил эту оторванность от бытия, но сам рационализм был более чем ошибкой сознания, был
тяжелой и общей
болезнью человеческого духа.
Но тем-то и отличалась Лизавета Прокофьевна, что в комбинации и в путанице самых обыкновенных вещей, сквозь присущее ей всегда беспокойство, — она успевала всегда разглядеть что-то такое, что пугало ее иногда до
болезни, самым мнительным, самым необъяснимым страхом, а стало быть, и самым
тяжелым.
Епанчины узнали о
болезни князя и о том, что он в Павловске, только сейчас, от Коли, до того же времени генеральша была в
тяжелом недоумении.
Давеча Лизавета Прокофьевна, не найдя князя на смертном одре, действительно сильно преувеличила удовлетворительность состояния его здоровья, судя по наружному виду, но недавняя
болезнь,
тяжелые воспоминания, ее сопровождавшие, усталость от хлопотливого вечера, случай с «сыном Павлищева», теперешний случай с Ипполитом, — все это раздражило больную впечатлительность князя, действительно, почти до лихорадочного состояния.
Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но
тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую
болезнь.
Все девушки волновались… «А вдруг
болезнь, которую сама не заметила?.. А там-отправка в больницу, побор, скука больничной жизни, плохая пища,
тяжелое лечение… 175>
— Вы благоразумны, Эльза, — сказала
тяжелым тоном Ровинская. — Все это хорошо. Ну, а случайная
болезнь? Зараза? Ведь это смерть! А как угадать?
Эта страшная кара перешла и на детей заграничных, которые явились на свет с
тяжелыми хроническими
болезнями и медленно вымирали от разных нервных страданий, запоя и чахотки.
Ясно, что если бы и могли, при таких условиях, образоваться зачатки дружбы, то они не долго бы устояли ввиду такого испытания, как
тяжелая, безнадежная
болезнь.
Поп пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую
болезнь: стал длиннее, тоньше, на костлявом лице его, в тёмных ямах, неустанно горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая
тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась тёмными крыльями, и, несмотря на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Воспоминание о ней вызывало тревогу; если мимолетное впечатление ее личности было так пристально, то прямое знакомство могло вызвать чувство еще более сильное и, вероятно,
тяжелое, как
болезнь.
Болезнь девушки, сначала неопределенного характера, вдруг резко перешла в нервную горячку: молодая натура не выдержала всех испытаний и теперь жестоко боролась с
тяжелым недугом.
Но
тяжелей всего мне было, когда отец, по
болезни, должен был его определить в штатскую школу.
Он видел наконец перед собою ту, которая снилась ему целые полтора года, и наяву и во сне, в продолжение долгих
тяжелых ночей его
болезни.
Потеря ожидаемого ребенка,
болезнь жены, связанное с этим расстройство жизни и, главное, присутствие тещи, приехавшей тотчас же, как заболела Лиза, — всё это сделало для Евгения год этот еще более
тяжелым.
И из-за этого у нас была
тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил, что я болен. Долго ломал голову, какую бы
болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и
тяжелая неврастения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар желудка. Ах, слишком много
болезней у одного человека.
Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным,
тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, — одним словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести
тяжелую психическую
болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей, о которых приятно было бы не помнить.
От 3 декабря. «Я уведомил тебя, что писал Плетневу; вчера получил от него неудовлетворительный ответ. Письмо к Гоголю лежало
тяжелым камнем на моем сердце; наконец, в несколько приемов я написал его. Я довольно пострадал за то, но согласился бы вытерпеть вдесятеро более мучения, только бы оно было полезно, в чем я сомневаюсь.
Болезнь укоренилась, и лекарство будет не действительно или даже вредно; нужды нет, я исполнил свой долг как друг, как русский и как человек».
Так бывает при
тяжелых, смертельных родах у женщин, на войне, во время непосильного труда, при неизлечимых
болезнях, иногда при сумасшествии, и, должно быть, бывало во время пыток перед смертью.
Страшнее всех
болезней — горячка, огневица, и заговаривают ее зато не шутливыми, а
тяжелыми словами.
Наконец
болезнь так усилилась, что он не мог выезжать по вечерам: обстоятельство очень
тяжелое для Загоскина, потому что при огне он не мог читать; его вывозили только прогуливаться, и он, не вылезая из экипажа, делал визиты своим приятелям и знакомым.
Из открытого рта со свистом и хрипом изливался
тяжёлый, острый запах, и всё это отравленное
болезнью, рыхлое тело, казалось, готово развалиться по постели, как перекисшее тесто.
Григорий усердствовал — потный, ошеломлённый, с мутными глазами и с
тяжёлым туманом в голове. Порой чувство личного бытия в нём совершенно исчезало под давлением впечатлений, переживаемых им. Зелёные пятна под мутными глазами на землистых лицах, кости, точно обточенные
болезнью, липкая, пахучая кожа, страшные судороги едва живых тел — всё это сжимало сердце тоской и вызывало тошноту.
Когда организм ребенка не изловчился еще претворять всю дрянь, которая ему давалась, от грязной соски до жирных лепешек, дитя иногда страдало; мать лечила сама и в медицинских убеждениях своих далеко расходилась со всеми врачами, от Иппократа до Боергава и от Боергава до Гуфланда; иногда она откачивала его так, как спасают утопленников (средство совершенно безвредное, если утопленник умер, и способное показать усердие присутствующих), ребенок впадал в морскую
болезнь от качки, что его действительно облегчало, или мать начинала на известном основании Ганеманова учения клин клином вышибать, кормить его селедкой, капустой; если же ребенок не выздоравливал, мать начинала его бить, толкать, дергать, наконец прибегала к последнему средству — давала ему или настойки, или макового молока и радовалась очевидной пользе от лекарства, когда ребенок впадал в
тяжелое опьянение или в летаргический сон.
Он чужд ей, неинтересен; она не выносит
тяжелого запаха изб, кабацкой брани, немытых детей, бабьих разговоров о
болезнях.
Недель через шесть Алеша выздоровел, и все происходившее с ним перед
болезнью казалось ему
тяжелым сном. Ни учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о черной курице, ни о наказании, которому он подвергся. Алеша же сам стыдился об этом говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг, которых, впрочем, ему и не задавали.
Возненавидь тело свое, смиряй его постом, бдением, бессчетными земными поклонами, наложи на себя
тяжелые вериги, веселись о каждой ране, о каждой
болезни, держи себя в грязи и с радостью отдавай тело на кормление насекомым — вот завет византийских монахов, перенесенный святошами и в нашу страну.
Характерно также то, что в своем распознавании я остановился на самой редкой из всех
болезней, которые можно было предположить. И в моей практике это было не единичным случаем: кишечные колики я принимал за начинающийся перитонит; где был геморрой, я открывал рак прямой кишки и т. п. Я был очень мало знаком с обыкновенными
болезнями, — мне прежде всего приходила в голову мысль о виденных мною в клиниках самых
тяжелых, редких и «интересных» случаях.
Кто учтет, сколько при этом было пережито
тяжелой душевной ломки, сколько женщин погибло, не решаясь раскрыть перед мужчиною своих
болезней?
С
тяжелым чувством перечитывал я главу об этой
болезни в учебнике Штрюмпеля: «Причины несахарного мочеизнурения еще совершенно темны…
В
тяжелые времена
болезней, потерь и всяких горестей нужнее, чем во всякое другое время, молитва, — не просьба об избавлении, а признание своей зависимости от высшей воли.
Напрасно отговаривала Павла Артемьевна Наташу брать на себя непосильный еще ей после
болезни труд; девочка так трогательно молила разрешить ей поработать наравне со всеми, так убедительно доказывала, что сейчас она сильная и окрепшая как никогда и что сама она не возьмется за слишком
тяжелое дело, что Павле Артемьевне, особенно светло настроенной после говенья, оставалось только согласиться с нею.
Что, например, может быть безобразнее и достойнее сожаления, чем беременная женщина? Беременность — это уродство,
болезнь, — это проклятие, наложенное на женщину богом. «Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей; в
болезни будешь рождать детей». Только и остается женщине — покорно и терпеливо нести
тяжелую «скорбь» и замирать от ужаса в ожидании грядущих мук и опасностей. Но не так для Толстого.
Когда он был жив, обо мне забывали… но когда он умер от какой-то
тяжелой грудной
болезни, все попечения родных обратились на меня…
Болезнь неизлечимая,
тяжелая, но для наблюдателя интересная.
В спальне Марьи Орестовны
тяжелый воздух. У ней на груди язва. Перевязывать ее мучительно больно. Она лежит с закинутой головой. Ее оскорбляет ее
болезнь — карбункул. С этим словом Марья Орестовна примирилась… Мазали-мазали… Она ослабла, — это показалось ей подозрительным. Это был рак. Доктора сказали ей наконец обиняками.
Они шли в театр отдохнуть от
тяжелого труда, с надеждой развлечься немного, забыть хоть на один вечер постоянную борьбу за существование, лишения,
болезни, наконец,
тяжелый крест нужды, которые многие из них несли…
— Помилуйте, князь, я с удовольствием.
Тяжелая перенесенная
болезнь дает вам право, — заговорил Сергей Семенович, а между тем в уме его мелькало: «Не действительно ли он тронувшись?» — Какая же это просьба, князь? Все, что в моих силах, все, что могу… — добавил Зиновьев.
Несмотря на то, что доктор Караулов вообще внимательно выслушивал и осматривал больных, к настоящей консультации он приложил особенное внимание, стараясь, сосредоточившись на данном случае
болезни, отвлечь свои мысли от рокового письма и пробужденных им
тяжелых воспоминаний.
Ее высокая, статная фигура была худа той худобой, которая является или результатом
болезни, или же
тяжелой жизни.